Close

18.09.2017

А. И. Солженицын. Глава из “Дороженьки”.

Прусские ночи
Потоптали храбрые поганых…
По полю рассыпавшись, что стрелы,
Красных дев помчали половецких.
Слово о Полку Игореве

 

Расступись, земля чужая!
Растворяй свои ворота!
Это наша удалая
Едет русская пехота!
Холмик, падь, мосток и холмик –
«Стой! Сходи! По карте –  тут».
Будет злая ведьма помнить
В небе зимнем наш салют!
Столько лет всё ближе, ближе
Подбирались, шли, ползли, –
«Бат-тарея! Слу-шай! Трижды
В небо прусское пали!!»
Шестьдесят их в ветрожоге{121}
Смуглых, зло-весёлых лиц.
«По машинам!.. По дороге!
На Европу! на-вались!!»

Враг – ни запахом, ни слухом.
Распушили пухом-духом!
Эх, закатим далеко!..
Только что-то нам дико

И на сердце не легко?
Странно глянуть сыздаля,
А вблизи – того дивней:
Непонятная земля,
Всё не так, как у людей,
Не как в Польше, не как дома:
Крыши кроют – не соломой…
А сараи – как хоромы!
Как обрезало по мете –
Вьётся путь по незнакомой,
По незнаемой планете…
Не по нашей русской мерке
Отработаны, шалишь,
Крутоскатных, островерхих
Колпаки высоких крыш.
А и нам бы так годится,
Зря ругнули сгоряча –
Черепица, черепица,
Башни, теремы да шпицы,
Да дома из кирпича.
Эт’ и нам бы не плачевно,
Эт’ и нам бы по душе:
Что саша – через деревню,
Что деревня – на саше{122}.
Тёмным клубом из-за леса
Низко тучи наплывают,
Зимних сумерок завеса
Мглою к сердцу подступает.
Ночь долга, а день недолог.
Что дрожит там в гуще ёлок?
Нет ли немцев? Что-то чудно,
Что-то слишком уж безлюдно.
Там вон, в хвое… вроде – двое?..
Чтоб душа была в покое –
Зажигай дома, братва!
Эх, займётся живо-мило! –
Да не снизу! под стропила!
Под стропила, голова!!
Пусто ль ехать нам, ребятки,
Немцу память не оставив? –
Без команды, в безпорядке,
Там и сям, гляди – десятки
Дымно-красных мутных зарев.
Ну ж и крепко! ну ж и ловко
Отомщаем мы врагу!
Всё в огне! Ищи ночёвку!
Видно, спать нам на снегу…
Ладно, нам выходит туго,
Ну и ехали ж не зря! –
Расцветает над округой
Небывалая заря!
И несётся наша лава
С гиком, свистом, блеском фар –
Кляйн Козлау, Гросс Козлау{123} –
Что деревня – то пожар!
Всё в огне!! Мычат коровы,
Заперты в горящих хлевах, –
Эх, милаши,
Вы не наши!
Нам самим бы по здорову…
И направо, и налево
Вьются, рвутся, пляшут змеи!
С двух сторон взвилось столбами,
С двух сторон сплелось над нами –
Пылью огненной, звездами,
Искрой, блёсткой, головнями
Так и сыпет нам на шею.
Ветер огненный по школе
В книгах рыскает, голодный.
Самодельно крыты толем
Шесть машин моих походных…
Нам самим бы не сгореть тут!
На подножку! Смех и грех.
И кричу в румяном свете:
«По махальщику – наверх!»
Взобрались.

Полой шинели
Машут, пашут, отметают.
Ну, спасибо, пролетели!
Ухо-парни, службу знают.

Площадь. Сгрудились машины.
Жили, дьяволы, богато!
Вот когда вы, именины
Неизвестного солдата!
Шнапс хлобыщут из бутылки,
Тащат смокинги в посылки –
Что ты будешь с солдатнёй!..
Кто-то скачет на кобылке,
Крестит небо головнёй.
Разбрелись, пируют, шарят…
В лица пышет, в лица жарит.
В золотом огне сгорев,
Крыша рухается в хлев.
Из-под новых тёмных кровель
Валом валит чёрный дым –
Завоёванного кровью

Никому не отдадим!
Кто-то, руки в растопырку,
Загонявшись, ловит кур –
И над всем возносит кирка
Свой готический ажур.
Д’ ну ж и жарко! Д’ ну ж и ярко!
Как при солнце, словно днём.
Как бы кирку нам под арку,
Вон под верхнее оконце,
Подцепить бы язычком?
Пир и власть! Ликует хаос!
Ничего душе не жаль!
Кто-то выбил дверь в Gasthaus[15]
И оттуда прёт рояль.
В дверь не лезет. И с восторгом
Бьёт лопатой по струнам:
«Ах ты, утварь! Значит, нам
Не достанешься, бойцам? –
Не оставлю военторгу,
Интендантам и штабам!»
Кто-то бродит беззаботно –
Знатно хряпнул, развезло, –
И со звоном, палкой, в отмашь
Бьёт оконное стекло:
«Где прошёл я – там не буду!
Бей хрусталь, дроби посуду!
Вспоминайте молодца!
Добро ль, худо ль, янки-дудль!
Лам-ца-дрица! лам-ца-ца!»
Рвёт и рвёт, как склад патронов,
Черепицу сгоряча.
Вдоль деревни запалённой,
Красным светом озарённый,
Сыпет Ванька ублажённый
И – в гармонику сплеча:
«Ра-азменяйте мне сорок миллионов
И купите билет до Сергача!..»
Знай – лады перебирает!
И коровы умирают,
Обезумевши мыча.
«Заплатил братан мой смертью,
Заплатить бы мог и я…»
«По машинам! Что вы, черти?!
Впереди – добра, друзья!»

И – к пожару от пожара,
Снег под скатами буря,
И выхватывают фары,
Мёртвым светом серебря,
Нескончаемую просадь
Буков, липок и дубков,
Гильзы, ящики набросом
И обломки передков.
Снова зарево растёт.
Локоть – мостик – поворот{124} –
Всё в огне! Но чудеса:
Заводские корпуса
Пощадили небеса
И столпившийся народ
У распахнутых ворот.
Мне стучит в стекло кабины
Старшина неутомимый:
«Разрешите выслать взвод
На разведку в спиртзавод?
Десять новеньких канистров
У меня, вишь, завалялись…»
«Но ни капли в рот! И быстро!»
«Для науки! на анализ!»
«Знаешь, там этил, метил…»
Но уже он соскочил.
Взявши в руки большемерный
С долгим череном черпак,
Ловко взлазит на цистерну
Старый бес, седой казак.
Помахал толпе папахой,
Окрестился вольным взмахом:
«Помолитесь, христиане!
Умираю ради вас!» –
Зачерпнул – понюхал – глянул –
Опрокинул словно квас.
Крякнул, вытер сивый ус.
«Ух, чертяка,
И спиртяка!..
Навалитесь, добры люди!
Хоть за вкус
Не берусь, –
Горяченько будет!»
Не дослушав, повалили, –
Ай, спасибо казаку!
Комиссары – разрешили!
Трибуналы – в отпуску!!

Снова катим, снова катим
По пылающей стране,
И мотив из Сарасате
Так и вьётся в уши мне –
Неотстанный, непоборный
Зов лукавый, не военный:
«Этот веер чёрный!
Веер драгоценный!»{125}
Величаво и зловеще
Труд пылает вековой.
Пламя плещет, пламя хлещет
У меня над головой.
То багрово, жирно, жадно
Языком махнёт в окно,
То над башенкой оно
Располощется нарядно,
Златоструйно, многоскладно,
Огневое полотно.
И опять он, и опять он
Из-за чёрно-красных пятен
Зол, торжественен, понятен,
Соблазнительно игрив
Тот же дьявольский мотив,
Тем же крадущимся скерцо
Всё сильнее, всё сильнее –
«Ну какое сердце
Устоять сумеет?..»

Что ж, гори, дыми, пылай,
Трудолюбный, гордый край!
Средь неистовства толпы
Мести в сердце не ношу:
Не сожгу в тебе щепы
И дворца не погашу.
Я пройду, тебя не тронув,
Как Пилат, омыв персты:
Меж тобой и мной – Самсонов{126},
Меж тобой и мной – кресты
Русских косточек белеют…
Чувства странные владеют
В эту ночь моей душой:
Ты давно мне не чужой.
Нас с тобой сплело издавна
Своевольно, своенравно.
Шли в Берлин прямой чертой –
Я с надеждой, с беспокойством
Озирался – не свернуть бы…
Я предчувствовал, Ostpreussen[16],
Что скрестятся наши судьбы!
Там, у нас, погребено
Пылью лет, архивов тайной
То, что вами взнесено
Спесью башен в Хохенштайне{127},
Что забыть мне не дано,
Знать и помнить велено:
Как Четырнадцатым годом
Вот по этим же проходам –
Межозёрным дефиле,
Вот по этой же земле,
В шесть солдатских переходов
От снабженья, от тылов,
За Париж, за чудо Марны
Гнали слепо и бездарно
Сгусток русских корпусов;
Без разведки и без хлеба
Гнали в ноги Людендорфу,
А потом под синим небом
Их топили в чёрном торфе.
Шедший выручить, от смыка
Был отозван Нечволодов{128}…
– Затая в себе до крика
Стыд и боль того похода,
В храмном сумраке читален,
Не делясь, юнец, ни с кем,
Я склонялся над листами
Пожелтевших карт и схем.
И кружочки, точки, стрелки
Оживали предо мной
То болотной перестрелкой,
То сумятицей ночной.
Жажда. Голод. Август. Зной.
Дико вскинутые морды
Рвущих упряжь лошадей –
И не части – орды, орды
Обезумевших людей…

А теперь несётся лава
С гиком, свистом, блеском фар:
Виндткен, Ваплиц и Орлау, –
Что деревня – то пожар!
Треплют, роют и ворошат,
Самоходки стены крошат.
В прорву проволок и надолб,
Поверх сровненных траншей
Валит русская громада
Жерл, моторов и людей!
Только-только осветило
Лес и поле серым светом, –
Небо всуплошь кроют «илы»
К немцу с утренним приветом,
Гулом радостным победы
Полнят душу, дразнят слух…
Пушки-гаубицы едут
Ста-пятидесяти-двух.
Чтоб поспеть, не спя ночами,
Тракторами-тягачами
Тарахтят без остановки –
Сколько весишь, там не спросят;
Лихо, вихрем, левой бровкой
«Студебеккеры» проносят
Лёгкой стайкой трёхдюймовки:
«Эй, труба! Конец держи!»
На три четверти«доджи»
Прут и прут сорокапятки –
Те, что с горечью ребятки
«Прощай, родина!» зовут.
Вперебой им, там и тут,
Шатко, валко, вперепрыжку
По раскатанной земле –
Миномёты-коротышки
За задками «шевроле».
А для самой модной драки,
Кто не видел – посмотри, –
Тянут янки-автотраки
Пушки русских «БС-три»{129} –
Друг за дружкой, друг за дружкой
Катят новенькие пушки –
Долгоствольны, дальнобойны,
Нет таких ещё нигде,
До прорыва бьют спокойно
С огневых, как АДД[17].
Чуть прорыв – туда их ветром,
На наводочку прямую, –
«Тиграм» на два километра
Прошибают лобовую.
Поздний плод большой науки,
Прут «И-эСы»[18], танки-щуки.
Снявши с рельс своих полотна,
Чередой, впритирку, плотно,
Не идут – плывут заботно
С полным грузом спелых мин
Три восьмёрки катерин.
Год назад оравы пешей
Чтотянулось вдоль шоссе! –
Умудрил теперь их леший –
На машинах вся и все!
Обнаглевшая пехота
Переделалась на мото:
Пулемёты и пожитки,
Бронебойки и зенитки,
Связь и хим-, дери их прах, –
Всё уселось в кузовах!
Нет пути! Дорогу ширя,
Целиной гремит в обгон
Танков «Т-тридцать четыре»
Безшабашный эшелон –
Снег и землю с лязгом роет.
Мчат казаки конным строем,
С красным ленточьем лампасов,
Остро вскинув плечи в бурках, –
С каждым часом, с каждым часом
К Найденбургу! к Найденбургу!{130}

В Найденбурге рвёт огонь
Добрый камень старой кладки.
Город брошен в безпорядке,
Взят в наживной лихорадке
И, за немцами вдогон,
Тут же брошен, снова взят
Новой лавою солдат.
Ни гражданских, ни военных
Немцев нет, но в тёплых стенах
Нам оставлен весь уют,
И, сквозь дым, сквозь чад, сквозь копоть,
Победители Европы,
Всюду русские снуют;
В кузова себе суют:
Пылесосы, свечи, вина,
Юбки, тряпки и картины,
Брошки, пряжки, бляшки, блузки,
Пишмашинки не на русском,
Сыр и круги колбасы,
Мелочь утвари домашней,
Рюмки, вилки, туфли, мебель,
Гобелены и весы, –
А на ратуше, на башне,
Прорываясь в дымном небе,
Уцелевшие часы
Так же честно мерят время
Между этими и теми,
Меж уходом и приходом,
Тем же ровным-ровным ходом,
Лишь дрожат едва-едва
Древних стрелок кружева{131}.
Стройной готики обвалы
В дымной гари – как завалы,
Узких улиц поперёк.
Пробки, сплотки и заторы,
Тем не к спеху, этим скоро –
По ступенькам, на порог
Прут российские шофёры,
Перекосом, залихватски,
Набекрень, – пройдём везде! –
Мы привычны к азиатской
Тряске, ломке и езде!
Угол улиц. Кем-то встарь
Втащен, брошен здесь дикарь –
В сто пудов валун скалистый.
Из него, сечён резцом,
Выступает хмурый Бисмарк
С твердокаменным лицом.
А под Бисмарком стоит
Чудо-юдо рыба-кит –
Сколько едем, вширь и вдоль,
Ну, такого не видали:
Вынес русским хлеб да соль –
Гля! – немецкий пролетарий!
Да с салфеткой, да на блюдо…
– Что ты вылез? – Ты откуда?
– Пекарь, что ли? – Ладно, ехай!
– Он живой? – А ну, пошпрехай!
Может, кукла?
На вопросы
Распрямляется в ответ:
– «Их бин коммунист, геноссен!
Я вас ждаль двенадцать лет!»
Лейтенант затылок чешет:
Может, враг, а может, свой,
Может, правда, может, брешет,
Трать на них, собак, конвой…
«Отведите в полковой!»

Фронт волною, фронт волною…
Дома в два зайти конвою,
Шкаф прошарить и столы –
И у этой же скалы
Из седла не обернётся,
Карту смотрит капитан.
А у немца сердце бьётся:
«Хёхсте фрёйде! Роте фаан’…
КПД унд ВКП…»{132}
Перевёл ремень бинокля, –
«Где ты взялся, будь ты проклят?
Отвести на дивКП!»
«Ну, пошёл! С тобой тут, с фрицем!»
…Фронт катится, фронт катится…
Тот же Бисмарк, тот же угол,
Но в сомненьи и в испуге
Угасает немца взор.
«Вен их мёхте майне лебен,
Майне крэфте… их… зоэбен…»
«Гад. Шпион. Завёл молебен»,
Пишет в «виллисе» майор:
«СМЕРШ. С приветом. Соловьёву.
Шлю какого-то чумного.
Разберись там, оперчек,
Что за чёрт за человек».
Морщит лоб суровый Бисмарк.
Ветром дым относит быстро.
Канцлер глыбу, как ковчег,
Словно взяв её навздым,
Высоко несёт сквозь дым.
И отводят коммунара
От подножья валуна.
Он кричит мне с тротуара:
«Гнэдиг’ хэрр! Моя жена…
Геринг-штрассе цвай-унд-цванциг…
Диз’ унвюрдиг’ комёди…{133}
Я вернусь…»
Вернёшься, жди!..
Иностранцы, иностранцы!
Ой, по нам, младенцы вы.
Ой, не снесть вам головы!..

Цвай-унд-цванциг, Геринг-штрассе.
Дом не жжён, но трёпан, граблен.
Чей-то стон, стеной ослаблен –
Мать – не на смерть. На матрасе –
Рота? взвод ли побывал? –
Дочь-девчёнка наповал.
Сведено к словам простым:
Не забудем! Не простим!
«Кровь за кровь и зуб за зуб».
Девку – в бабу, бабу – в труп.
Окровлён и мутен взгляд.
Просит: «Тёте мих, зольдат!»
Уж – темна. Не видно ей:
Я – из них же, я-то –  чей?
Нет для вас больниц, врачей.
Сплав стекла в местах аптек.
День сереет. Тает снег…
Жил да был партай-геноссе,
Не последний и не первый,
Легший гатью под колёса,
Под колёса Коминтерна.
Красный ход державный, славься,
Мне сейчас бы трахнуть шнапса.
А ещё повеселее –
Закатиться по трофеи.

На ловца и зверь бежит:
Мимо почты путь лежит.
Этот корпус трёхэтажный
Через час огонь охватит,
А запас, запас бумажный! –
Век пиши и на век хватит.
Хоть пригладь её щекою,
Хоть сожмурься, так бела, –
Я б с бумагою такою
Не поднялся б от стола.
Придирись, – чего здесь нету,
Канцелярская душа! –
Всякой жёсткости и цвета
Триста три карандаша –
Не щепятся, не занозны,
Древесина их мягка,
Без усилий, грациозно
Нажимает их рука.
Кох-и-Нор, почтенный Фабер –
Век Европе послужил{134}.
– Ну, а если бы теперь я
Понемножечку хотя бы –
Эти ручки, эти перья,
Эту радугу чернил
В пузырьках с притёртой пробкой,
Эти скрепки, сколки, кнопки,
Папки, книжечки, коробки –
Да в машину погрузил? –
Покраснею ль от стыда?
Как я жил? Бумаги гладкой
В ученической тетрадке
Я не видел никогда:
Перья рвут её, скребут,
В грязь до дыр резинки трут,
Словно лимфа крокодила,
Водянистые чернила –
И они на ней плывут!
Грифель – глина; чинишь, чинишь –
Вдруг насквозь весь грифель вынешь,
Купишь мягкий, «В», зараза, –
Режь им стёкла, как алмазом!{135}
И мертвеет вдохновенье,
Мысль роняешь камнем ко дну, –
Как же мне без восхищенья
В этот зал войти сегодня?
Как искатель кладов рыщет,
Обезумев, по пещерам,
Так хожу здесь алчный, нищий,
Лишь одетый офицером.
Уж теперь, когда пришёл к ним,
Только пальцами прищёлкну –
То – забрать, и это – тоже!
Перед кем краснеть я должен?
Я б указчика такого,
Да послал пожить в Союзе!..
«Старшина! Вот это всё вот
Пусть ребята грузят в кузов».

А пока тащат и валят,
Узкой улкой, нам в обгон,
В дымке смеси, в лязге стали
Мчится танков эшелон.
А пока мотор заводят,
Левым боком нас обходят,
Чтоб поспеть подальше к ночи,
Всё, что взято, приторочив,
Бросив всё, что не с руки,
Удоволены победой
И гулянкой, и обедом,
Ухмыляясь, казаки.
В нашей жизни безпокойной –
Нынче жив, гляди – убит,
Мил мне, братцы, ваш разбойный
Не к добру весёлый вид.
Выбирали мы не сами,
Не по воле этот путь,
Но теперь за поясами
Есть чем по небу пальнуть.
Так не зря же, так не жаль же,
Худо-бедно наверстаем!
Скачем дальше! Катим дальше!
В Алленштайн! В Алленштайн!{136}

Алленштайн только взят,
Взят внезапно час назад
Конно-танковым ударом,
Ни сплошным ещё пожаром,
Ни разгулом не объят.
Домы полны. Немцы в страхе,
Запершись в ночном тепле,
Стука ждут в тревожной мгле.
Ночь – горит. Горящий сахар –
Фиолетовое пламя! –
Растекает по земле.
Дрожь огней. Лиловый трепет.
Льёт из склада меж домами
Чай шальной, что нами не пит.
Если в валеных сапожках,
Обходи кругом, Митрошка,
Обходи шагов за сто!
Несмотря, что снег растоплен,
Два узбека в луже с воплем
За вечернее манто
Ухватились, уцепились,
Не уступят ни за что.
Синей шерстью, синим мехом
Отливает. На потеху
Третий, русский, закричал им:
«Погоди! Обоим дам!»
Подскочил к ним – и кинжалом
Перерезал пополам.
В кой бы дом искать добычи?
Где богаче? Где верней?
Ванька в дверь прикладом тычет,
Глядь, а Дунька из дверей.
Что по туфлям, по зачёсу,
Джемпер, юбочка, – ну, немка!
Тем лишь только, что курноса,
Распознаешь своеземку.
Руки в боки, без испуга
Прислонилась к косяку.
«Кто ты есть?» – «А я – прислуга».
«Будет врать-то земляку!
Ни подола, чтоб захлюстан,
Ни сосновых башмаков, –
Пропусти!» – «Да кто ж тя пустит? –
Пьяный, грязный, тьфу каков!..»
К парню – новые солдаты,
Девка речь ведёт иначе:
«Погодите-ка, ребяты,
Покажу вам дом богаче,
Немок-целок полон дом!»
«Чай, далёко?..» – «За углом!
Потружусь уж, покажу,
Как землячка, послужу».
Дверь захлопнув за собою,
Налегке, перед толпою,
Убегает, их маня
В свете синего огня.
За углом исчезли круто,
Стуки, звоны и возня,
И ещё через минуту
Где-то тут же, из-за стенки,
Крик девичий слышен только:
«Я не немка! Я не немка!
Я же полька, Я же полька…»
Шебаршат единоверцы,
Кто что схватит, где поспеет.
«Ну, какое сердце
Устоять сумеет?!»

Алленштайновский вокзал{137}
Только-только принимал

Пассажиров, кто бежал
Вглубь, в Германию, на запад,
И о том, что он внезапно
В руки русские попал, –
Там, восточнее, не знают,
Отправляют, отправляют
Мирных жителей сюда,
Женщин, девушек-беглянок,
Малых, старых поезда.
А соседний полустанок –
Расхлестнувшийся, туда
Не дошёл передний край, –
Отправляя эшелоны,
В чёрном лаке телефона
Слышит мерно: «Strecke frei»[19].
«Strecke frei!» – весь бой, весь вечер,
Ночь до утра шлёт им, шлёт им
Алленштайновский диспетчер –
Не чужой, нерусский, – свой! –
Немец в бледных каплях пота,
Затаённый, восковой, –
Ходит роботом. Пред ним,
Выпыхая трубкой дым,
За столом – майор огромный
Службы общевойсковой –
Обожжённый, смуглый, тёмный,
С пышной чёрной бородой,
Саблю на стол,
Ноги на стул,
В голевом тулупе белом.
Спирт, сопя, из фляжки хлещет.
Выпьет – взглянет осовело.
Перетянут, перекрещен,
Грозен, зол, не жди добра, –
На боку враспах зловеще
Пистолета кобура.
У майора ординарец
Расторопен образцово:
Опростав походный ларец
На пол зала изразцовый,
Мебель шашкой нащепя,
Оглянулся вкруг себя –
И костёр повеселу
Вот уж брызжет на полу.
Котелки и сковородки –
Всё шипит в порядке чётком,
И домашние консервы
Оживают в кипятке{138},
И вторая вслед за первой
Тонет курка в чугунке.
Парень весел, хлопец вражий,
Напевает, стопку в раже
Опрокинет на лету, –
И порхают хлопья сажи

В электрическом свету.
Доглядясь сквозь дым махорки,
Вижу я – майор не спит:
Мутен, пьян, устал, но зорко
За диспетчером следит.
А диспетчер, горбясь зябло,
Опершись о стол ослабло,
Путь и поезд пишет в книгах,
В перезвонах, перемигах
Ламп, сигналов и звонков,
Как привычно, механично
Аккуратен и толков,
Эшелоны принимая,
Одноземцев отправляя
В жизнь иную, в ад и в рай,
Мерной фразой: «Strecke frei».
В час четырежды по зданью
Отдаётся содроганьем
Тяжесть мощных паровозов,
Поездов катящих дрожь…

А майор совсем не грозен,
Разглядеться – он похож
На дворнягу – добродушен,
В лохмах чёрных. Заломя,
Насторожил шапки уши,
И одно торчит торчмя.
Душ распахнутый простор! –
Фронт! – как будто с давних пор
Мы знакомы – руку, руку,
Ты куда? откуда?
– Я?
Я – звукач, ловлю по звуку,
Да не слышно ни…
– Штаба Фронта, из Седьмого –
Разложенье войск противных{139}.
– А! Про вас историй дивных
Я наслышан.
– Сам с какого?
Где бывал?
– Под Руссой.
– Ловать?
Был?
– И ты?
– Ну да!
– И мы
С первых месяцев зимы.
– Генка, кружки! Выпить повод!
Это ж редкостный земляк.
А Осташков?
– Бор?.. Марёво?
Церковь, горка и овраг?..
– Лупачиха…
– Озерище…
– Где потом?
– Орёл.
– Дружище!
Становой Колодезь?
– Ляды…
Мы же были…
– Мы же рядом!..
– Лютый Корень…
– Русский Брод…
– Зуша…
– Чаполоть… Заплот…
– Мост и ров?..
– Да ты присядь!
Генка, скоро там пожрать?
Левин.
– Нержин.
– Яков. Лей.
А тебя?
– Меня – Сергей.
Я – запас.
– И я – запас.
Где уж кадрам, entre nous[20],
Без запасников, без нас,
Эту б выиграть войну!
– Кем был до?
(В косматой шкуре,
В гуле гибнущей земли:)
– Я доцент литературы
Из московского ИФЛИ{140}.
– Из МИФЛИ?!.
(Без шапки…)
Ба!
Я вас видел там! Судьба…
Только эта борода
Не росла у вас тогда.
– С сорок первого. С обетом
Не сбривать до дня Победы.
На лице не помню шрама.

– Ильмень-озеро, раненье.

В ярком верхнем освещеньи

Узнаю, каков был там он:
…«Век великий Просвещенья!
Век Вольтера, век Бентама!..»{141}
Мудрецов по стенам лики,
У студенток трепет век.
«…Восемнадцатый Великий
Человеком гордый век!..»
Помню, помню, свеж, разглажен,
Остроумен, оживлён,
Вёрток, прост, непринуждён,
В смелых выводах отважен,
Красноречием палим,
За звонок читал – и даже
Коридором шли за ним.
А теперь отяжелели,
Разжирели я и он,
Еле-еле, еле-еле
Набираем мы разгон.
И взахлёб, безперебойно,
Торопливо, безпокойно,
Пьём ли, курим ли, едим –
Говорим и говорим.
Книгам клич! Сейчас он – царь их!
Реет мысль в его словах,
Жизнь живая блещет в карих
Протрезвившихся глазах.
Трижды клятые вопросы –
Русь, монголы и Европа,
Расстегнулся, шапку сбросил,
Чуток, тонок, мягок, тёпел…
Будто грудь его дыханьем
Разорвала тесный обруч,
Говорит он о Германьи,
Понимающий и добрый…
Но разведенные плечи
Высоко несут погоны…
И лунатиком диспетчер
Принимает эшелоны.

И – казаки по вагонам.

Звон от сабель. Стук прикладов.
«Вы-ходи!» – И по перрону
В шубках, в шляпках, в ботах, стадом –
«Без вещей, как есть!..» – безсильных,
Перепуганных цивильных,
Всех пешком на пункты сбора,
Снегом розовым сквозь город,
Отбивая по пути,
С кем вольно им провести
В подворотне, там ли, тут,
Вгоряче пяток минут.

Генерал из интендантов
С ординарцем, с адьютантом
Ходит с палочкой, хромой.
Остриём её как щупом
Чуть брезгливо между трупов
Отбирает, что – домой.
И едва укажет стэком
Шарфик, перстень, туфли, ткань ли –
Взято вподхвать чела’эком,
Утонуло в чемодане.
Чемоданов с ними три,
Всё поместится внутри{142}.

Буйной ярмарки товары
По платформам, по путям –
С пылу, с жару, шаром-даром
Разбирай ко всем чертям!
Две корзины венских булок,
Узел дамского, грехи,
Сигареты из Стамбула
И французские духи.
Ну, беда, куда всё денешь!
Шелкова белья наденешь
Восемь пар – шинелка туго!
Солдатня столпилась кругом
У покинутой коляски –
Голубой да кружевной:
Вот младенец – он ведь немец?
Подрастёт – наденет каску…
Есть приказ Верховной Ставки!
Придушить его теперь?..
Кровь за кровь!.. «По пьяной лавке
Говоришь или стрезва?
Сам ты Ирод, поп твой зверь!»

«Дед, не я ведь… Дед, Москва!..»

«По машинам!» Снова в путь.

Ни вздремнуть, ни отдохнуть.
Как в цветном калейдоскопе
Катим, катим по Европе,
От безсонницы, от хмеля
Окрылились, осмелели,
Всё смешалось, всё двоится,
Перекрестки, стрелки, лица,
Встречи, взрывы, мины, раны,
Страхи, радость, зло, добро, –
Прусских ночек свет багряный,
Прусских полдней серебро.
То – шоссе, то вперекрест
Две слеги – и все в объезд –
Путь меняет рок железный,
Проплывает как во сне:
Где-то в тихой, непроездной
Заснежённой стороне
Чей-то дом уединённый,
Лес нетронутый за ним,
Чья-то шумная колонна
На печной свернула дым.
Чуть моторы заглуша,
Греться спешились, спеша.
Вкруг спины колотят зябло.
В дом! Хохочут: «Матка, яйки!»{143}
И подносит им хозяйка
Наливных сквозистых яблок.
Расхватали, походили,
Меж зубов морозный похруст.
Дай хозяйку застрелили,
Ворс ковра обрызгав во-кровь,
Муж в кровати – долечили
Автоматом заодно.
Лишь мальчонок, их внучонок,
Умелькнул, разбил окно –
За забор, прыжок, прыжок! –
Как зверёнок,
Как зайчонок,
Полем к лесу наутёк,
Уклоняясь и юля.
Вслед с дороги, чуть не взвод,
Безпорядочно паля:
– Ранен!
– На спор!
– Есть!
– Уйдёт!
– На-ка!
– На-ка!
– Ах, собака,
Убежал… Ну, подрастё-от!..

В свете солнца больно глянуть:
Поле снежное искряно,
Ни слединки колеса.
В пухе снега, в блёстках льдяных
Безмятежные леса.
Там у нас, по русской шири,
Фронт стоял – и нет лесов,
Осталась сплошная вырубь
От военных топоров –
Блиндажи перекрывали
Наших сосенок стволы…
Жалко, здесь не воевали:
Ишь, стоят, горды, белы,
Русской нет на них пилы!
Синим льдом мелькнут озёра,
Белизной увиты реки,
В сёлах – дуб комодов, шторы,
Пианино и камины,
Радио, библиотеки.
Словно путь – проспектом Невским,
В каждом доме – Достоевский,
Полный, розный, а в одном
Даже рукопись о нём.

Нам навстречу понемногу
Оживляются дороги:
Итальянцы, дай Бог ноги
Из союзной им земли,
Так же голы, как пришли,
О добытке не тревожась,
На морозе жимко ёжась,
Каблучишками стучат,
Скалят зубы и кричат,
Машут русским в честь победы.
Р – разбегайся по домам,
Рим, Неаполь и Милан!
Увязав велосипеды
Кой-каким подручным грузом,
Предприимчиво французы
Крутят, отбыв вражий плен,
На Париж и на Амьен!
Не теряйся, молодцы!
…В синем, в рыжем и в зелёном
Валят сбродом возбуждённым.
Пан усатый под уздцы
Фуру горкою спускает, –
Через верх нагружена,
Холст трофеи прикрывает,
И лицо от нас скрывает,
Застыдясь, его жена.
Видно Машку под платочком
И на козлах у поляка!
«Эй! краса! молодка! дочка!
Ты куда же» – «Мы – под Краков».
«Ай, девчёнка, ходим с нами!
Забодает ведь усами!..»
Мир кружится каруселью,
В семь небес пылит веселье,
Всем на свете прощено,
–  Но…

Строем зачем-то шагают виновно
Русские пленные. Безостановно.
Спины промечены едкими метками.
Это клеймо не затравишь ничем…
Лиху дорожку под сниклыми ветками
Топчут, задумавшись сами – зачем?
К пиру не прошены, к празднику не званы,
В мире одни никому не нужны, –
Словно склонясь под топорное лезвие,
Движутся к далям жестокой страны…

Немцев долгие обозы
Из фургонов перекрытых
Вдоль дорог скрипят, скрипят,
Наступленьем нашим грозным
Где-то северней отбиты
И повёрнуты назад.
Под брезента долгий болок
Скрывши утварь и семью{144},
У развилка на просёлок,
Сбочь шоссейной на краю,
Терпеливо ждут просвета
В нескончаемом потоке,
Цепенея перед этой
Силой, грянувшей с востока.
И, безвольные к защите,
Прячут голову меж плеч,
Грабь их, бей их, подойди ты,
Чтоб коней у них отпречь.
Но, насытясь в наступленьи,
Как по долгу службы, с ленью
Теребят их захоронки
Наши парни, ковко, звонко
Проходя дорогой торной.
Взять – оно бы не зазорно,
Да ведь возят барахло,
А в посылку – пять кило!

Всюду женщины – в обозе,
Под тряпьём в любом возке,
Разордевшись на морозе,
Нам навстречу налегке
По две, несколько. Одна,
Белокура и пышна,
Распрямясь, идёт не робко
Вдоль шоссе по крайней тропке
С несклонённой головой
В рыжей шубке меховой,
В шапке-вязанке, с портфелем.
Чуть минует с осторожкой
В туфле маленькою ножкой
Занесённые трофеи,
Где укрыто, где торчит
В небо четверо копыт.
Мы – в заторе. По две, по три
В ряд машины. Кто прыжком
Греет ноги, кто бежком.
…Глаз не прячет, смело смотрит,
Каждым взглядом нам дерзя,
Будто взять её нельзя.
На подвижном белом горле
В роспашь меха – шарф цветной.
С батареей нас затёрло,
И в машине головной –
«Опель-блитц» из Веермахта,
Плавный ход и формы гнуты,
Утонув в сиденьи мягком,
Я сижу, в тулуп закутан.
Чуть щекочет шею шёрстка.
Чтоб не спать – сосу конфетки.
Светит зелено двухвёрстка
В целлулоиде планшетки.
Я и вижу и не вижу,
Как подходит немка ближе,
Как, солдат завидя, шаг
Убыстряет свой и как,
Колыхнув большой фигурой,
Ничего не говоря,
К ней шагнул сержант Батурин,
Цвет-блатняга, на Амуре
Отбывавший лагеря.
Приказал: «А дай-ка портфель!»
С ним – и Сомин. Напряжённо
Подошёл и приглушённо
Ей: «А что там? Покажи-ка!»
Стала выпрямленно-гордо,
Густо краска разошлась.
Расстегнула и как выкуп
Протянула: «Битте, шнапс»{145}.
В литр бутылка. А налито
Треть ли, четверть ли от литра.
Презирая унтерменшей,
Ждёт струной, в румянце. Раса!
Жду, сощурясь – не возьмут ли?
(Грамм пятьсот на день, не меньше,
Из возимого запаса
Выдаю.) Батурин мутно
Глянул, руку протянул, –
Сомин – хвать и, как гранату,
В снег нетронутый швырнул:
«Низко русского солдата
Ценишь, девка!» – и портфель
Вырвал, вытряхнул – сорочка,
Гребни, письма и платочки,
Фотокарточек мятель…

Предо мной – газета, карта,
Отмечаю ход фронтов:
Если здесь и здесь удар, то
В феврале мы здесь, а в марте…
«Что тебе?» – Суров, без слов,
Сомин мне в окно кабины
Фотоснимок подаёт.
Взгляд надменный. Снят мужчина.
В форме. С лоском. Оборот:
«Meiner innigst’ g’liebter Braut
In dem Tag… im Garten, wo…»[21]
– «Ну так что ж? Отдай ей. Право,
Я не вижу ничего».
– «Как, а свастика?» – «Да, верно.
Нарукавник». – «Так жених –
Из SS?» – «SS, наверно…
Чёрт их знает, как у них…»
И – махнул рукой на миг.
Знак, орёл, сукна окраска –
Различи да доглядись,
Что такую же повязку
Todt[22] носил и Arbeitdienst[23].
Что-то дрогнуло в заторе,
Заработали моторы,
И, уже сдвигаясь с места,
Я увидел: от невесты
Сделал Сомин шаг назад,
Снял Батурин автомат

И – не к ней, а от неё! –
Тело выбросил своё.
Без сговора, полукругом,
Словно прячась друг за другом,
Шаг за шагом, три, четыре,
Молча, дальше, шире, шире –
Что? Зачем? Собрать нагнулась,
Оглянулась –
Поняла! –
Завизжала, в снег упала
И комочком замерла,
Как зверок недвижный, жёлтый…
Автомат ещё не щёлкал
Миг, другой.
Я – зачем махнул рукой?!
Боже мой!
«Машина, стой!
Эй, ребята!..»
Автоматы –
Очередь. И – по местам…
……………
«Ладно, трогай, что ты стал…»

Как свежа!.. И в чьём-то доме
Будут ждать её и след
Вдоль дорог искать. Но Сомин,
Дома не быв много лет,
Тоже ждал и тоже шёл,
И к гробам родных пришёл.
Как-то немца пожилого
В лес завёз он и убил.
И тогда б – довольно слова!..
И тогда я близко был…
В самом пекле, в самой гуще
Кто же знает – чья вина?..
А откуда? Разве лучше
Из веков она видна?
Кто здесь был – потом рычи,
Кулаком о гроб стучи –
Разрисуют ловкачи,
Нет кому держать за хвост их –
Журналисты, окна «РОСТА»,
Жданов с платным аппаратом,
Полевой, Сурков, Горбатов,
Старший фокусник Илья…
Мог таким бы стать и я…
Победим – отлакируют,
Колупай зарытый грех!..
Все довольны, все пируют –
Что мне надо больше всех?
Всё изгрыз в моём рассудке
Вечный червь – самоанализ.
Может, считаные сутки
В этой жизни мне остались?
Холод чина, суд да власть, –
Как учил индус Чарваки:
А мои плоды и злаки?
А моя когда же часть?{146}
Был «жемчужиной в уборе
Атеистов» тот индус,
И скрестить с ним речи в споре
Я сегодня не найдусь.
Carpe diem![24] – гедонисты
Нас учили: день лови!
Дни осыпятся, как листья,
Загустеет ток крови:
Всё слабей, бледней и реже
Острота и вспышки чувств?..
Все так делают. Не мне же
Возражать тебе, индус.
Все так делают! Безплодна
Белизна идей и риз.
Жизнь подносит кубок – додна!
И – пустым раструбом вниз.
Слышишь, слышишь зов упорный,
Шёлком скованный, покорный,
Шелестящий, сокровенный –
«Этот веер чёрный,
Веер драгоценный…»
Словно волосы Медузы,
Голова войны лохмата{147}.
Сердце пьяного солдата
Из Советского Союза –
Жальте, жальте, жажды змеи! –
Распахнулся чёрный веер,
Чёрный веер Сарасате!
В краткий счёт секунд и терций
Он нам зноем жизни веет –
«Ну какое сердце
Устоять сумеет?..»

Отобедав, на диване,
Затянулся сигаретой,
И в разымчивом тумане
Округляются предметы:
Зеркало и радиола.
В тёмных изразцах камин.
Белый над кроватью полог.
Пена голубых перин.
Что там было… Что там будет…
Нет ни завтра, ни вчера.
Пропируем и прокутим
И проспим здесь до утра.
Снежный свет в двойные стёкла.
Зимний день уже на склоне.
Как в обёрнутом бинокле,
Где-то очень далеко,
Старшина в докладном тоне
Хитрым вятским говорком
Рапортует, что расставил
Батарею на постой,
Что, жалеючи, оставил
Пять семеек за стеной,
Но что тотчас выгнать можно…
Почему-то вдруг тревожно
Сердце вскинулось моё.
Вида не подав наружно,
Спрашиваю равнодушно:
«Женщины?» – «Одно бабьё».
«Молодые?» С полувзгляда,
Хоть вопрос мой необычен,
Доверительно: «Что надо.
Ну, не знаю, как… с обличьем».
Вот за то, что ты толков,
И люблю тебя, Хмельков!
Чуть мигни – готовый план:
«Я, товарищ капитан…»
Сформулировать мне трудно.
Так бы смолк и взял бы книгу.
«…полагаю – в доме людно.
Во дворе видали флигель?
И коровы в хлеве рядом.
Две минуты – и порядок:
Приведу туда любую
Н-н… надоить нам молока…
Лишь бы глянувши – какую,
Вы кивнули мне слегка».
Кончено. Не быть покою.
Ласточкою стукоток:
Знать об этом будем двое,
Больше никогда никто.
Ладно! Встал. «Пошли, Васёк.
Быстро. Где они? Веди».
Вышли. Круг. И на порог.
«Ты поймёшь кого. Следи».

Пар и брызги пены мыльной.
Утюги. Угар гладильный.
Две кровати. Стол. Корыто.
Боже, сколько их набито!
Не пройти, чтоб не задеть их, –
Бабки, мамки, няньки, дети –
Разномастны, разноростны,
От младенцев до подростков, –
Все с дороги сторонятся,
Те не смотрят, те косятся,
Те не сводят глаз с лица
Иноземца-пришлеца.
Стихли крики, речь и гомон,
Лишь шинель моя шуршит.
А Хмельков – как будто дома,
Отвалясь непринуждённо,
У двери стоит-следит.
Как неловок! Как смешон я!
Лица женщин обвожу,
Но… такой не нахожу:
Кто сбежал в мороз да в лес,
Кто упрятался вблизи…
И зачем сюда я влез?
Чёрт с ним… – «Э-э, wie heissen Sie?»[25]
Худощавая блондинка,
Жгут белья крутя над ванной,
Чуть оправила косынку
И сказала робко: «Анна».
Так… лицо… фигура… Да…
Не звезда киноэкрана,
Не звезда…
Лет неплохо бы отбавить,
Здесь и здесь чуток прибавить,
Нос, пожалуй, великонек,
Да-к и я же не Erlk?nig[26]…{148}
Шут с ним, ладно, лучше, хуже,
Только б выбраться наружу.
Неразборно что-то буркнув,
Быстро вышел. Следом юркнул
Старшина. В сенях интимно:
«Всё понятно. Вы во флигель?»
«Я – туда, но только ты мне…
Неудобно же… не мигом…»
«Разбираюсь! Я – политик,
Всё в порядочке. Идите!»

Нежилое. Флигель выстыл.
Хламно. Сумрачно. Нечисто.
В сундуках разворошёно.
По полам напорошёно.
Острый запах нафталина.
На бок швейная машина.
В верхнем ящике комодном
Перерытое бельё.
До черёмухи ль?{149} – походно
Как устроить мне её?..
Поискал. В пыли нашлась
Подушёнка на полу.
Койка жёсткая. Матрас,
Кем-то брошенный в углу.
Подошёл, брезгливо поднял,
Перенёс его на койку:
Жизнь подносит кубок – до дна!
И не спрашивай – за сколько…
Снега нарост раздышал я
На стекле до тонкой льдинки,
Вижу: в этой же косынке,
Лишь окутав плечи шалью,
С оцинкованным ведром,
Как-то трогательно-тихо
Анна движется двором.
В двух шагах за нею, лихо,
Как присяге верный воин,
Старшина идёт конвоем.
Глянул пару раз назад,
Чуть из дома невдогляд:
«Не туда, э, слышишь, фрау!
Не туда! Шагай направо!»
С тем же самым в кротком взгляде
Выражением печали
Оглянулась – поняла ли,
И прошла к моей засаде.
Дверь раскрыла – на пороге
Я. И удивлённо дрогнул
Рот её. Нето ошибкой
Показалось ей, что здесь я, –
Извиняющей улыбкой
Ей смягчить хотелось, если
Я подумал, что она
Заподозрила меня.
Стали так. Не опуская,
Всё ведро она держала…
В белых клетках шерстяная
Шаль с плеча её сползала.
Дар и связь немецкой речи
Потуплённо потеряв,
Шаль зачем-то приподняв,
Я набросил ей на плечи.
С рук, от стирки не остывших,
Лёгкий вздымливал парок.
Нерешительно спросивши,
Отступила на порог…
Шаг к двери непритворённой,
Притворил её хлопком.
К действиям приговорённый,
Поманил, не глядя: «Komm!»[27]
Ни пыланья, ни литого
Звона трепетного в мышцах! –
Стал спиной к постели нищих
И услышал, что – готова…

…С бледно-синими глазами
Непривычно близко сблизясь,
Я ей поздними словами
Сам сказал: «Какая низость!»
В изголовье лбом запавши,
Анна голосом упавшим
Попросила в этот миг:
«Doch erschiessen Sie mich nicht!»[28]

Ах, не бойся, есть уж… а-а-а…
На моей душе душа…

«Где ты, детства чистого светильник?..»
Где ты, детства чистого светильник?
Дрожь лампады? Ёлки серебро?..{150}
Кто ж как не убийца и насильник
Взялся за перо?..
Соблазнявшись властью над толпой покорной,
Отшагав дороженькой кандальной,
Равно я не видел ни злодеев чёрных,
Ни сердец хрустальных.
Между армиями, партиями, сектами проводят
Ту черту, что доброе от злого отличает дело,
А она – она по сердцу каждому проходит,
Линия раздела.
Выхожу я каяться площадно
На мороз презрения людского:
Други! К радости ль стремиться? – радость безпощадна.
К торжеству ль? – да нет его не злого.